Успеется… потом… А вот ничего не успеется, и может совсем не быть никакого «потом», а люди живут, словно собираются жить вечно, всегда… Мне, мне совсем не нужен памятник, ни бронзовый, ни медный, ни интеллектуальный — никакой…

Разве это так мало — если я хочу красоты… И — гармонии… Только… Только гармония любви и красоты — а ведь это, наверное, одно и то же — такая редкость на этой земле, что длится так недолго… Она мимолетна… Мир не терпит гармонии любви, не терпит отличия от себя, серого и строгого, и поэтому…

Девчонка перевернулась на бок, посмотрела на меня внимательно:

— Как все здорово сегодня… И этот снег за окном, и музыка, и ты… — Она снова откинулась на спину. — Ты знаешь… Эта песня звучала, когда мне было лет шесть или семь… Странно, но именно тогда я впервые почувствовала себя девочкой… Ты понимаешь?.. У нас была спортивная секция в школьном спортзале, гимнастическая, — мы бегали по ковру, швыряли ленты, кувыркались, ловили их…

А потом, потом мы с девчонками тихо прокрались из душа через раздевалку в школьный коридор… Он был пустой, темный и гулкий — даже было немного жутковато… И вот, представляешь, музыка… Едва-едва слышна… Мы пробрались по запасной лестнице на второй этаж, там вход, тоже запасной, дверь — со времен царя Гороха, еще такая, в перекрестьях вся, со стеклами, и стекла краской замазаны… Ну, понятно, в надписях все… Мы прильнули к щелочкам в этих разводах… Ну да, музыка далеко где-то, в зале — там вечер встречи выпускников был… Мужчина — взрослый совсем, лет, наверное, тридцати, и с ним — девчонка… Может, она год назад школу закончила, может — два, может, даже еще училась… Мужчина этот — учитель ее или просто… Просто кто-то старший…

Это… Это я потом досочиняла… Дофантазировала…

— А сейчас ты не сочиняешь?

— Нет… Так все и было… Они целовались… Потом… Потом он поднял ей юбку — тогда в моде совсем коротенькие были, а под ней — ничего… Нас они не замечали, а мы, мы дыхание затаили, как мышки… И музыка играла… И это было… Это было красиво… Понимаешь?.. И еще… еще я едва не плакала… Ты понимаешь?! Я — ревновала!..

А потом… Потом, на следующий год, я пошла в школу… Был праздник первого звонка… И знаешь, чем были заняты мысли семилетней девчонки?.. Я искала глазами старшеклассника, в которого можно влюбиться… А потом… Потом один большой такой взял меня на плечо и понес, а я держала колокольчик и звенела, и сначала мне было радостно и вдруг стало так горько, что я едва не заплакала: мне вдруг показалось, что эти взрослые мальчики принимают меня за куклу и не обращают на меня никакого внимания, как на меня, и я навсегда останусь такой… Я тебе нравлюсь?

— Да…

— Очень?

— Очень…

— Вот теперь я чувствую, что очень… Еще… Да… Ты знаешь, мир какой-то странный… И темный… Или стал темный?.. И он не только зимой такой, и не от мглы он такой темный стал — от людей… Люди совсем разучились радоваться…

Они куда-то бегут… Или от чего-то бегут… Или — просто закрылись сами в себе, и им кажется, что так безопаснее… Мне и самой недавно казалось, что так безопаснее… Не-а… А так хочется, чтобы было красиво… И еще — чтобы завтра утром мы не забыли эту ночь… Чтобы никогда не забыли… Мы ведь не забудем, правда?..

— Правда… Иди ко мне…

— Да…

…Девушка выгнулась всем телом и замерла. Выдохнула:

— Как замечательно… Тебе тоже было хорошо со мной?

— Да…

— Ты знаешь… Я три недели была здесь совсем одна… «Ящик» не включала, книжек не читала, просто бродила по берегу… Пару раз с подругой разговаривала по телефону… И знаешь, что интересно? Вот мысли, они плавно так текут и красиво, кажется — если их записать, такой роман получится, и умный, и мудрый… А когда начинаешь говорить… Особенно по телефону — все выскакивает что-то дежурное, необязательное или то, что приятно… А два дня назад бродила по берегу, высоко над морем… И увидела чайку. У нее крыло обвисло, поломано… И стоит та чайка высоко так, на обрыве, и смотрит на море… Долго смотрит, взгляда не оторвет… Не знаю, где она крыло поранила, а только — не взлететь ей… Я попыталась подойти, а она к самому краю двинулась, я остановилась, побоялась — сорвется, а внизу — прибой, разобьет… Вечером тоже пришла, она сидела в сухой траве, там же, на обрыве, и замерзала… Я оставила хлеба и ушла: может быть, когда меня не будет, подойдет, подберет…

А на другой день пришла — не было ее. Совсем. Попыталась я придумать, будто она поправилась, улетела, а не вышло… Погибла она, эта чайка, я точно знаю, погибла… Я… Мне… Мне иногда кажется, что люди, многие люди похожи на эту чайку… Только… В отличие от нее им так и не довелось летать над морем… Никогда… Они могут об этом мечтать, но взлететь не могут, хотя и птицы… Крылья им поломали, жестоко, еще в детстве…

Извини… Я заболтала тебя совсем… Можно, я посплю? Только…

— Да?..

— Ты разбуди меня утром… Ведь все не закончится завтра, правда?

— Правда…

Девушка подняла голову, посмотрела в огромное незанавешенное окно, полное лунного света:

— Посмотри… Все белое… — Она повернулась на бок и через минуту уже спала, дыша спокойно и ровно.

…Под лунным светом побережье было абсолютно белым, словно…

…Белоснежный плащ Великого Мастера, казалось, покрывал собою землю.

Алый, словно только что пролитая кровь, крест извивался по всему полю плаща; края креста были изломаны и напоминали лапы хищного, ненасытного паука…

Великий Мастер соскочил с коня, бросил поводья подбежавшему оруженосцу и стремительно поднялся по ступенькам Замка. Он шел через анфиладу громадных залов, увешанных доспехами, богато украшенных изысканными гобеленами франков и тяжелым оружием варваров, восточными кинжалами, инкрустированными карбюшонами, с клинками, изукрашенными арабской вязью или индийской деванагари… Империя Рыцарей Храма была невидима, могущественна и несметно богата. Всех сокровищ не могли вместить ни подвалы семидесяти замков, ни сокровищницы, скрытые в горах Аррагона или пустынных плоскогорьях Кастилии… Империя тамплиеров казалась несокрушимой, но он, Великий Мастер, предчувствовал ее падение.

Белоснежный плащ несся за стремительным рыцарем, словно вихрь поземки…

Он проходил зал за залом, воины храма замирали при его приближении и потом еще долго чувствовали властную силу, исходившую от этого невысокого, сухого человека… Его широкоскулое лицо выдавало славянское происхождение; высокий лоб, тонкий, с едва заметной горбинкой нос указывали на родство с королевским домом величественных когда-то меровингов; тонко очерченные губы выдавали натуру от природы сластолюбивую и капризную, но сведены они были жестко: им управляли не страсти, а воля, несокрушимая воля. Опущенные книзу уголки рта говорили скорее не о презрении к роду человеческому, а о разочаровании и жизнью и людьми. Притом глаза густого зеленого цвета сияли, словно подсвеченные изнутри… В расширенных зрачках будто плясали отсветы пожаров, зажженных и его предками, и его предшественниками на троне Великого Мастера, и его подданными; воспаленные губы, казалось, помнили изысканные ласки красивейших женщин Европы, Палестины, Сирии, испанских куртизанок и жриц любви распутного Крита, гибких юных гречанок и русоволосых красавиц Московии, диких горянок и стыдливых и распутных дочерей некогда непобедимых викингов…

Белоснежный плащ, ниспадающий с плеч рыцаря, несся по коридорам Замка, будто вихрь, заставляя оказавшихся на его пути кавалеров застывать безмолвными ледяными статуями, словно холодный ветер Арктики превращал их за мгновение в нечто бескровное, бестелесное, неживое…

Орден рыцарей Храма составили когда-то девять храбрых и благочестивых рыцарей, поклялись посвятить свои силы, отвагу и жизнь Единому Сущему, подвергаясь любым опасностям на суше и на море, следуя лишь одному закону: защите таинств веры Христовой… «Не нам, не нам, а Имени Твоему…» А сейчас…

Могли ли предполагать основатели ордена Гуго де Пайен и Готфрид Сент-Омер, имевшие одну на двоих боевую лошадь, будущее, полное роскоши?.. Оно настало, но только для их последователей. Сейчас ордену были подчинены девять тысяч командорств Запада и Востока — Иерусалим и Антиохия, Триполи и Кипр, Португалия и Кастилия, Леон и Аррагония, Франция и Фландрия, Италия и Сицилия… Тамплиеры смещали государей и властителей, их мечи обнажались против тех, кто мог помешать их власти… Казалось, ей не будет ни конца, ни границ… Но…